НОВАЯ ЭНЦИКЛОПЕДИЯ ФРАНКМАСОНСТВА

Артур Эдуард УЭЙТ

[download id=»3″ format=»pdf»]

СЕН-МАРТЕН (SAINT-MARTIN)

Стоя на том месте, где два пути — жизненных и мыслительных и исследовательских — расходятся раз и навсегда, Луи Клод де Сен-Мартен обратился с такими словами к своему учителю Мартинесу Паскуаллису: «Мастер, может ли все это понадобиться для того, чтобы найти Господа?». Адепт трансцендентального масонства и практического оккультизма ответил: «Мы должны удовольствоваться тем, что имеем». Я всегда относился к этому, как к ценнейшему предписанию, применение которого мы всегда находим в нашей жизни — как в обыденном мире, так и в мире мысли. В итоге пути наставника и ученика разошлись. Это было знаменательное расставание, знаменателен был разговор, предшествующий ему, и он до сих пор имеет для нас, для нашей душевной и мистической деятельности существенное значение. Я не знаю случая в истории, чтобы таким образом проявившееся различение было бы столь же важным в применении к нам или чтобы оно могло проявиться столь же ясно в своей сути — пусть и неосознанно.
Отыскание Бога. Как и многие из нас и теперь и раньше, Сен-Мартен — тогда еще в самом начале своей публичной деятельности, юный, усердный и решительный — уже понял, чего он страстно желает, — «отыскания Бога». Однако — опять же подобно многим из нас — в том, что касалось пути к этой высочайшей цели, уверенности у него не было. Это становится очевидным из его вопроса о том, что ему необходимо, наставник же сказал ему, что путь есть только один. Этот ответ говорил Сен-Мартену о пути оккультном, и это заставило его остановиться и рассудить, что же он понимает под «отысканием Бога». С тех пор он не обращался с вопросами ни к кому, кроме себя самого, он стал вглядываться в собственную природу, свое внутреннее существо, и увидел — так как по-другому быть и не могло, — что поиск не совершается на той или иной тропе внешнего мира, а лишь в своем сознании. Он уже слышал, что Бог — внутри нас, как мы слышим это с незапамятных времен, но он должен был понять, что это означает, как понять это должны и мы.
Престол Господень. Он увидел, что до той поры, пока он рассматривает Божество восседающим на Великом Белом Престоле у кристального моря, и рассуждает, как ему выстроить мост между земным человеком, живущим при свете материального солнца, и этим дантовским Раем — местом Блаженного Видения и Небом престолов и дворцов — он замышляет невозможное, ведь сознание не может совершить путешествие в иные миры через промежуточное между ним и этими мирами пространство. Но если Престол Господень внутри нас, то и путешествие — внутри, а не в межзвездье. Это путешествие есть по сути своей «осознание» — самое таинственное из слов. В наши дни мы много слышим о неисследованных областях внутри нас, называемых общим именем «подсознание», однако почти ничего не слышим о другом царстве — царстве, которое я бы назвал «сверхсознанием», если бы взял на себя незавидную и бессмысленную роль исправлять одно псевдофилософское словцо другим. Нет никаких высот, никаких глубин, нет никаких других пространственных «мест» в сознательном Я, однако в нем существуют степени осознания. Так называемая высота, или глубина, Таинства Познания Бога есть степень ne plus ultra (предельная), на которой нам не удается оказаться, потому что чувственная жизнь или, наоборот, кажущиеся насущными разнообразные дела, которые мы ведем, не позволяют нам сколько-нибудь отвлечься от внешнего.
Сен-Мартен и Паскуаллис. То, что я до сих пор пытался обозначить, можно назвать лишь различием между двумя фигурами одной исторической эпохи, причем и та и другая по-своему примечательна и по-своему привлекательна для нас. То было время перед Французской революцией, когда многие сумели прославить себя своими занятиями. Мартинес Паскуаллис, как мы видели, прибыл вместе со своим масонским обрядом, возможно, откуда-то из-за Пиренеев, возможно откуда-то еще — его считают испанцем по происхождению, хотя родился он во Франции. Сен-Мартен был туренским аристократом, и ему было чуть больше тридцати лет, когда произошла их встреча с Паскуаллисом. Здесь, я думаю, можно обратиться к одному авторитету за мнением о последнем, чтобы иметь возможность представить себе, что он значил для Сен-Мартена, когда тот решил вступить на новый путь. Аббат Фурнье — я как-то уже упоминал о нем — говорит, что ежедневные проповеди Паскуаллиса были о неизбывном стремлении к Богу, о добродетели и религиозном рвении. Здесь может родиться сомнение, потому что наш источник — учитывая все, что мы о нем знаем, — говорит не совсем искренне. Его заключение таково, что слова Паскуаллиса можно было сравнить со словами Христа и в них не было ни малейшего подчеркивания собственного превосходства.
Обряд Паскуаллиса. Мы знаем, что обряд Паскуаллис, хотя с ним и связывались обычные для того времени притязания на собственную древность — которые, впрочем, можно воспринять символически — и на свое превосходство над всеми остальными масонскими орденами, не имел никакого интереса в символическом строительном искусстве. Более того, мы знаем его истинный интерес — Сен-Мартен, спустя много лет после того, как он сам устранился от такого рода деятельности, свидетельствовал о том, что он присутствовал при «причащениях», в которых «присутствовали все знаки, указующие на «Исправителя». Также мы знаем, что для него «Исправителем» являлся Христос. Вопрос же, который встает здесь, таков: как получилось, что человек, много позже приносящий такое свидетельство, выбрал для себя иной путь, особенно в свете его собственных слов о том, что он и его руководитель только «начинали идти вместе», когда обстоятельства личной жизни вынудили Паскуаллиса покинуть круг своих учеников? Ответом на этот вопрос могут считаться следующие два изречения Сен-Мартена: (1) «Я не уверен, что явленные мне формы не были лишь притворством» — в этой связи можно вспомнить о трудностях, которые обнаружили себя на пути современного спиритуализма — и (2) «Я воспринял путем внутренним истину и радость в тысячу раз превыше тех, что открывались мне вовне». Выдающийся мистик. Таким образом случилось, что он пошел собственным путем и стал впоследствии не кем иным, как самым выдающимся мистиком своего времени и своей нации. В иерархии себе подобных он занимает постоянное и одно из самых высоких мест. В ту самую немистическую из всех эпох, какой было начало XIX столетия, Шатобриан признавал в нем человека исключительных достоинств, граф Жозеф де Местр — «образованнейшего, мудрейшего и красноречивейшего из современных теософов», а его современница мадам де Сталь — писателя «с проблесками величия». Философ Кузен говорил, что никогда мистицизм во Франции не имел «своим представителем человека более цельного, своим толкователем — более глубокого и красноречивого, — никто не пользовался большим влиянием, чем Сен-Мартен». Я уже приводил слова Жубера о нем — о том, что он был ногами на земле, а головой в небесах — и даже блестящий критик Сен-Бев, интересы которого были далеки от мистицизма, считал, что его труды достойны изучения. Наконец, открытый и не всегда разборчивый враг всего, что только связано с таинственным, — шотландский антимасон профессор Робисон — рассказывал, что первая книга Сен-Мартена была библией — или по крайней мере талмудом — для масонов высших степеней накануне революции.
Исторические фигуры того времени. В тот, самый интересный с точки зрения литературы период французской истории, на фоне пробудившегося интереса к мистериям, Сен-Мартен со своими сочинениями стоял особняком. С одной стороны, его окружали Месмер с последователями. С другой — Курт де Гебелин, известный археолог своего времени, рассуждавший о Египте и его чудесах, обнаруживший в картах Таро — найденных случайно в среде крестьян — следы незапамятной древности. Был блестящий литератор Казотт, которого всегда будут помнить во Франции, как автора «Le Diable Amoureux» (Влюбленного беса), романа, в котором встречаются такие поразительные интуиции оккультного характера, что он был обвинен некоторыми адептами в разглашении таинств, в которые никогда не был посвящен. Был Калиостро, которому Сен-Мартен никогда не доверял, был — хотя к тому времени его расцвет остался в прошлом — в виде памяти о себе, Сен-Жермен. Есть основания полагать, что о всех них Сен-Мартену было хорошо известно, а кроме них его окружали и личные друзья, многие из них не менее значительные фигуры, чем те, что я перечислил. Был Рудольф де Зальцманн, мистик, как и он, был русский князь Голицын, который утверждал, что стал человеком лишь после знакомства с господином де Сен-Мартеном, был граф д’Отерив, одно время бывший оккультистом, но под влиянием своего друга избравший иной путь.
Якоб Бёме. Более курьезной стороной своей теософии Сен-Мартен связан естественным образом с Паскуаллисом в том смысле, что учение последнего прошло через перегонный куб сознания нашего мистика и вышло на божий свет в мне неизвестно как трансмутировавшем виде, однако так, что этот вид стал его собственным, неразрывно с ним связанным. Я уже говорил о влиянии на него Якоба Бёме, чьи книги попали ему в руки в гораздо более поздний период его жизни — существуют некоторые отрывочные их переводы, под чьим титулом стоит имя «Неизвестный Философ», то есть Сен-Мартен, — его страсть побудила его заставить звучать книги «любимого автора» по-французски. Эти книги: «Аврора», «Три принципа», «Сорок вопросов», «Троякая жизнь человека» — остается только удивляться, что с тех пор во Франции не было предпринято их переиздание.
Мистицизм. Но ни Паскуаллису, ни Бёме не обязан Сен-Мартен тем, что стал мистиком. Первый вряд ли мог предложить больше, чем свободу — для того, кто был способен принять ее — в сфере астральных сил, откровения же второго, каковы бы принципиальны они ни были, достигли французского теософа сравнительно поздно — после того, как он уже избрал свой путь, и после того, как он достаточно полно зафиксировал свой опыт на бумаге. Он руководствовался двумя советами: (1) объяснять материальные вещи через человека, а не человека через материальные вещи — что побуждало его все углубляться в нас самих — и (2) учредить отношение между душой и Божеством делами своими. Если говорить о каких-то школах, то его определенно можно назвать христианским мистиком, хотя он во всех отношениях оставил всякие официальные церкви. Жизнь Христова была для него историей возрождения души каждого человека, и в одной из книг он проследил все ее этапы.
Видения и аудиции. В этой связи следует отметить два момента относительно Сен-Мартена, притом что один из них, насколько я знаю, еще никем не был выражен. Мистики, женщины или мужчины, которые имели видения в психическом смысле, скорее были правилом, чем исключением. Эти видения были своеобразным началом, которое смогло помочь им — я знаю, насколько мало — открыть двери для внутреннего света, в состояние, в котором они понимают, что ни одна истинная душа не удовольствуется видениями и аудициями — как они называются в теологической науке мистицизма. Сен-Мартен вспоминает о таком своем опыте присутствия Исправителя. Однако опыт святости в мире психических феноменов есть, по-видимому, одно, а обыкновенный опыт оккультизма — другое — и Сен-Мартен, кажется, являет собой единственный пример великого мистика, чья карьера началась с оккультной и магической практики. Это во-первых, а во-вторых следует сказать, что хотя он представлял себе все опасности, неопределенности и обманы феноменального пути и покинул его навсегда, он никогда не упускал случая засвидетельствовать рвение, искренность, способности и высокие склонности своего учителя, примером которого он однажды руководствовался на этом пути.
Послание Сен-Мартена. Учитывая, что их число по-прежнему невелико — тех, кто любит и понимает Сен-Мартена, — можно сказать, что они стоят особняком, наподобие членов некой тайной церкви, или скорее отшельнической общины, вдали от многих хоженых путей изучения экзотической христианской литературы. Моей целью является выяснить, может ли Сен-Мартен претендовать на нечто большее, чем сектантское поклонение: другими словами, есть ли в его послании достаточный католический, вселенский аспект, который позволил бы ему стать значимым для тех людей, кто озабочен обретением мира в сиянии света на земле и обретением Бога в Его Царствии. Когда наше общее знание суммируется, я считаю, мы будем воистину богаты, если оно составит хотя бы десятую часть того, которое, по словам любого из мистиков, жизненно важно для достижения цели. Я убежден — в отношении настоящего положения вещей, — что подлинным благим делом стала бы, пусть даже предпринятая от имени наделенного лишь умственной способностью писателя, переоценка всего того, от чего по нашему мнению, зависит поиск и обретение.
Послание мистика. Сен-Мартен, возможно, страдает не больше от просеивания, чем другие сыны Учения, но он имеет в нем полную свою долю. Сочувственному взгляду осведомленного читателя он более известен по суммарным обзорам, нежели по полному собранию. Оригиналы его работ зачастую являются раритетами, но некоторые из них были перепечатаны, и поэтому те, кто имеет желание, может составить себе о них представление. В одной своей ранней работе я попытался дать философский портрет Сен-Мартена, отчасти fait par lui-meme (выполненный им самим), и здесь я не предпринимаю исследования его литературного наследия, чтобы не воспроизводить в иной — краткой или нет — форме то, что я уже написал. Однако кое-что не вошло в мое первое исследование, и я уже обозначил, что это «кое-что» — решение вопроса, значимо ли послание Сен-Мартена сейчас для нас и для нашего спасения, а оно гораздо важнее, чем просто изображение его жизни и его учения. Мы видели, что он был французом и сыном своего века, что он принадлежал к благородному классу, что он использовал это преимущество для того, чтобы проповедовать познание внутренней жизни изустно, своим присутствием, своим сообщением с другими членами Общества, но в том числе и своими книгами, которых было немало, что сейчас важно для нас.
Французский мистицизм. Он был предельно предан своему делу, и если он был не Галахадом французского мистицизма, то его Пер-севалем точно был — то есть человеком безупречной жизни и «славного и великого намерения». Если бы мне нужно было подобрать ключ к его характеру, а также к тому влиянию, которое он оказывал на людей, я бы сказал, что он был одним из тех, для кого атмосфера святости была так же естественна, как воздух для человеческого дыхания. Он не был святым в смысле нимба над головой или в другом смысле, потому что великие высоты превосходят высокое мышление и большую часть высоких поступков. Но он был тем, кто любил святость ради ее самой и кто — в подобающей только ему манере — был просвещенным христианским философом в лучшем смысле этих слов.
Ключ к характеру. Он был также «возвышенной мыслью, помещенной в сердце доброты», а когда такое сочетание обращается к Богу и реальности божественных вещей, когда оно способно произнести и произносит, что «во внутреннем человеке мы узрим все», тогда может «веселая, распутная толпа» вспомнить о Иерусалиме и — пусть даже почти — обратить свои взоры к нему. Я, вероятно, выхожу за пределы своего первоначального намерения, но именно в этом и есть ключ к его характеру, который для тех, кто желает, может открыть двери в неизведанное. Собственный ключ Сен-Мартена состоит в одном насыщенном смыслами слове — Очищение. Рыцарь Галахад рождается «с огнем в сердце и огнем в уме» Божьей любви. Мы можем прочитать в великом и хаотическом романе под названием «Тристрам из Лионесса», как само ее прикосновение очищает. Больше, чем сам он мог это понять, Сен-Мартен мог научить нас лишь искать и молиться о чистоте сердца, обращаясь к Тому, Qul labla lsaiae prophetae calculo Ignito mundavit (Кто вылечил болезнь пророка Исайи огненным камнем). Как Боре, он побывал в духовном граде, но вернулся к Логрес. Он удерживал в своих устах это слово, и в качестве иллюстрации я могу привести одну его изреченную «высоким штилем» фразу о том, что «Вселенная — это великий огонь, зажженный при начале вещей, чтобы очищать всякое тленное существо».
Мистик-литератор. Видно, что Сен-Мартен, учитывая границы буквального понимания этого слова, любил иногда вставить в свои сочинения ту или иную красивую фразу. Иногда ему, должно быть, приходилось останавливать себя, чтобы добиться той формы, которая была необходима для выражения мысли. Действительно, он был самым «литературным» мистиком, и при этом — за исключением редких моментов — чувство стиля и выражения никогда не были его диктаторами, наоборот, преобладали всегда дух и материя самой мысли. Есть свидетельства о том, что он любил собственные книги, и это можно отнести на счет его праведности вообще. Я думаю, он бы подтвердил — если бы кто-то стал сомневаться в этом, — что он пришел в этот мир, чтобы написать их, и он написал их, как тот, кто исполняет волю Божью со всем возможным старанием и прилежанием. Он действительно относился с трепетом к плодам своих свершений на той ниве, к которой был предназначен судьбой.
Желание и любовь. В этой связи можно привести одно его мнение о том, что книги в нашем последнем пристанище уже не будут нужны. Все его поучение было направлено на тот опыт, после которого мы можем сжечь все свои корабли и отбросить все свои лестницы — ведь душа больше не вернется обратно. Но он знал, сердцем своим он знал, насколько далеко отстоит от нас то тысячелетнее Царствие, в котором мы обретем последнее пристанище и в котором книги станут не нужны. Когда человеческий род, к примеру, поймет, какой ключ он предоставил нам к своему «L’Homme de Desir» (Человек желания) — а это понимание и может быть осуществлено только человеческим желанием? Я, как человек, чей труд движим тем же призванием и тем же предназначением, чей путь если не тождествен, то параллелен, убежден: грядет свет и сладость той любви, которая сделает наши пути, как будто проходы в церквах, те, что ведут к алтарю, прямыми и чистыми, и вести они будут во внутреннее святилище.
Любовь и знание. Иногда я думаю, что век, такой как наш, столь чувствительный в смысле формы и выражения, должен быть покорен grande maniere (большим стилем) Сен-Мартена, его мастерством и его очарованием. Так же те, кто будет узнавать его, не смогут не вдохновиться на особенное отстраненное чувство. Несмотря на то, что он писал, будучи человеком желания, несмотря на то, что эту характеристику он при необходимости дал бы самому себе, тот мир, что входил в его сердце, был настолько лишен всякой страсти, что не так легко сразу разглядеть в нем апостола любви и учителя о последних тайнах. Его трудно узнать вполне, по крайней мере трудно распознать. Действительно, он говорит, что «любовь больше знания, каковое есть лишь светильник для любви», что она есть «кормило нашего корабля», что «возможно растратить знание, но невозможно растратить любовь», что с самого начала и теперь и вовеки все исполняется любовью. И при этом, мне кажется, это все же слова того, кто «видел, но не разделил страсть», и хотя разные свидетельства говорят нам, что он был человек богатый эмоционально, я уверен, что он говорил о любви, как тот, кто видел землю обетованную, но не вступил в нее. Может быть, с его лучшими друзьями, как и с его книгами, обстояло так, что они были частью его дела, частью его труда. Нет более приветствуемой страсти, но не ее мы ищем все-таки в первую очередь нашей душой.
Дар зрения Сен-Мартена. Все же нет лучшего свидетеля о том видении, которое имеет способный на него, чем сам этот способный. И на основе его собственных сочинений, его собственной оценки их, я могу сказать, что его интуиция была истинной, как и его дружеские привязанности. В конечном счете, я думаю, он относился к собственной личности так, как и подобало его призванию, и человек, знающий, как правильно исполнять собственное призвание, сам держит в своих руках критерии собственной добродетели и святой жизни. Это, как бы то ни было, предмет для размышления, но совсем не то верное свидетельство, которого мы ищем, такие соображения могут входить в наше рассмотрение, но они никоим образом не суть его.
О его послании. Теперь необходимо отметить, что вопрос об истинном значении для нас Сен-Мартена не зависит сейчас от того его знания, которое якобы пришло или не пришло к нему посредством откровения. Сама атмосфера его времени была пропитана склонностью к такому, если можно так сказать, способу получения знания — для некоторых он не утратил актуальность и по сей день. Но и тогда, и сейчас лучшие в смысле духовного наполнения умы избегали и избегают этого. Если человек воскрес от смерти, а в некотором плане таких воскресших много, он совершенно не обязательно самим этим фактом обратит нас к какой-то доктрине. Такое воскрешение будет только вопросом факта, весьма, конечно, интересным в качестве переворачивающего некоторые представления физики. Если же воскресшее существо будет свидетельствовать против того великого, что мы знаем, среди нас всегда найдутся те, кто останется глух — к нему или даже к самому ангелу. Мы — на стороне ангелов на том основании, что они на стороне Господа, как мул Персеваля. Я буду недоверчив, если плодом воскресения станет опровержение Единого Бога, и я отвергну того, кто будет утверждать, что он, исследовав вселенную, не нашел в ней Бога.
Сен-Мартен и Тайная Традиция. Но, кроме прочего, значение Сен-Мартена для нас не зависит и от того, получил ли он свое знание от тайно передаваемой традиции или от себя самого. Таковая традиция существовала на протяжении всей христианской эпохи, и мы знаем, что французский мистик входил в один сверхмасонский круг посвящения и живо воспринял полученное там знание. В то же время он сравнительно немногим был обязан книгам. Одна старая работа лютеранина по имени Абади — автор в Англии мало известный — об удовольствиях и преимуществах самопознания в то время повлияла на него. Я знаком с этой книгой и могу сказать, что в ней нет ничего отсылающего нас к основаниям мартинизма. Она могла направить путь его мысли — на что способны вообще многие книги, — но сама по себе не была этим путем, на котором он столь продвинулся в последующие годы своей жизни. Также и знакомство с Бёме и его огромное влияние случились в зрелом возрасте и не могли уже быть определяющим мотивом Сен-Мартена. Он, правда, сказал, что написал бы «Нового человека» по-другому, познакомься он своевременно с тевтонским философом, однако он отказался переписать эту свою книгу или хотя бы обозначить те соответствующие изменения, которые произошли в его мировоззрении, — он знал, что в коренном смысле ничего в нем не изменилось. Бёме помог ему осознать, что в «Человеке желания» содержались большие глубины и высоты, чем он думал сам, когда писал его — но «Le Ministere de l’Homme Esprit» (Управление человеческого духа) не содержало ничего, кроме того, что он сам вложил в этот труд. В конечном счете то, чем он обязан книгам — а так или иначе, чем-то он был им обязан, — можно в принципе приравнять тому, чем он был обязан своему посвящению, однако последнее было более действенно в силу своей непосредственности.
Сен-Мартен и оккультная традиция. Как мы видели, посвящение, которого он удостоился, было посвящением оккультным, однако Сен-Мартен воспринял для себя не то, что обычно связывается с представлением об оккультном. Он не стал адептом тайных наук, он, находясь внутри оккультного круга, не вынес, насколько можно об этом судить, никакой предрасположенности к таковым. В то время существовало огромное количество как самых привычных, так и самых фантастических оккультных орденов, предлагающих своим посвященным все многообразие оккультных притязаний. Были и такие учителя в этой среде, которые не брали на себя полномочий всезнания. Хотя Сен-Мартен был герметическим философом в духовном и мистическом смысле, хотя он использовал герметические способы выражения, он отрицал первопринципы физической алхимии и смеялся над теми, которые она ставит перед собой. Все, что он испытывал но отношению к ее методам и манере скрывать себя от посторонних, было презрением. Вряд ли он вообще что-то слышал об астрологии, то есть она совершенно не входила в круг его сознания. Целительная практика и физическая наука животного магнетизма были тогда на вершине успеха под эгидой его изобретателя — Антона Месмера. Сен-Мартен на короткое время увлекся им, но в результате этого на всю оставшуюся жизнь сохранил отвращение по отношению к нему. От Месмера он отвернулся, и то же самое можно сказать обо всех прочих «просветленных» той эпохи, таких, например, как граф Калиостро.
Практические пути. Тем не менее мы видели, что его круг посвящения придерживался практик, в широком смысле относимых к церемониальной магии, хотя цель их и была совершенно отличной от той, что излагалась в гримуарах и «Арбательс». Также мы видели, что результаты этих практик не оставались безрезультатными. Но за всеми магическими приемами, мы можем различить существенное, касающееся мистической жизни содержание. Сен-Мартен был особенно одарен в этом смысле, и поэтому в конце концов он покинул свой круг, раз и навсегда отвергнув так называемые практические способы продвижения по пути истинно внутреннему. Таково было его решение относительно искусства магии, Высшей Магии, и всего того, что мы можем объединить под именем душевной науки. Вот в чем послание Сен-Мартена, и таковое послание необходимо и в наши дни, столь напоминающие те, которые последовали сразу за Французской революцией. Мы так же окружены интеллектуальным разбродом и шатанием, а астральные практики даже более многочисленны, чем в то время во Франции.
Старая школа. Однако следует отметить, и это делает его урок еще более ценным для нас, что Сен-Мартен не ушел из обряда Избранных Коэнов как тот, кто отверг его. Никогда впоследствии он не упоминал без почтения о своем круге посвящения — о чем я уже говорил. Он верил в то, что у Мартинеса Паскуаллиса был исключительный дар, и когда он говорил об этом даре, то только в том смысле, что за ним стояла та самая благодать, которая одна может оправдать владение им. Сам он отыскал себе превосходнейший путь, однако, получив наставление, он всегда подобающе говорил об источнике оного. Он признавал, что горизонт его учителя, ограниченный практическим искусством, не мог соответствовать ему, Сен-Мартену. Он признавал свой долг по отношению к нему в другом смысле: он взял у Паскуаллиса ту часть его теософского учения, которая представлена в его первой работе — «О заблуждениях и об истине». Однако это была лишь меньшая часть системы Сен-Мартена, которая возрастала в своем великолепии в той мере, в какой он отказывался от всяких новшеств, прислушиваясь лишь к жизни внутренней, занимаясь лишь ее наукой, понимаемой как путь души к Христу, как все то умственное разнообразие, которое сопровождает ее на нем.
Мир благодати. Душа в своей явленности может предстать в красоте, душа может предстать в своей силе и смутить тех знатоков, что пребывают в святилищах официальных вероисповеданий. Все это хорошо, однако в своем высшем понимании душа предстает миром благодати, развернутом в святости, — и именно так открывает путь для изучения себя в свете Божественного присутствия. Ибо Бог — внутри, и только на внутреннем пути мы можем достигнуть великого воссоединения с Ним, великого Его видения. Именно об этом все время говорят нам труды нашего мистика, и именно в этом смысле я верю в то, что его послание имеет для нас и сейчас непреходящее значение. Он иногда не совсем ясен. Его принятие Французской революции может оттолкнуть кого-то, однако вряд ли их число будет велико. Его неоднозначное свидетельство о деятельности и предназначении церкви не сможет, возможно, понравиться ни ее сторонникам, ни врагам. Однако он выразил на умопостигаемом языке теософии полный план Божественного Откровения как символическое и мистическое изображение великой драмы, предназначенной для души, — и многие позднейшие мистики рассуждали именно об этом, не всегда осознавая, кому они этим обязаны. И надо сказать, что Сен-Мартен почти ничем не был обязан влиянию Якоба Бёме, которое испытал лишь в довольно зрелый период своей жизни. Таково его значение.
Божественное воссоединение. Я не считаю, что он владел всеми тайнами, которые связаны с понятием Божественного воссоединения, однако он отчасти действительно знал, что оно — всегда здесь и сейчас. Мы видели, что с самого начала он встал на путь поиска Бога. Для него воссоединение с Ним представляло как нечто подобное предначальному состоянию человека, так и великое предначертание будущего. Он был человеком истинного желания, и всем нашим сердцем мы можем надеяться, что он наконец обрел, чего так желал.
Внутренний путь. Есть еще кое-что, что следует добавить в заключение, дабы никто не подумал, что мало утешения будет тому, кто уклонится с так называемого «практического» пути — ведь он бессмыслен, — раз нет никакой твердой доктрины о пути внутреннем, кроме той, что может быть составлена из собственного опыта каждого и писаний мудрецов прошлого, дошедших до нас. Дело в том, что многие пути — помимо торных — всегда открыты для нас, и те, кто имеет уши слышать, может узнать, что таинство святости пребывает не за завесами христианской доктрины, но за завесами явленной в этом мире душевной жизни. Это таинство присутствует так или иначе во всех существующих мистериях, которые вполне схожи в этом смысле с масонством, хотя могут к нему никак не относиться. Оно присутствует и в самом масонстве.
Заключительные слова. Остается сказать, что хотя Сен-Мартен был благородного происхождения, он не обладал титулованным достоинством, и не был маркизом, каковым его часто называют. Он поступил в молодые годы на армейскую службу, и, говорят, даже получил Крест Св. Людовика за некие заслуги перед командованием. Он пережил — сам не будучи им затронут — власть революционного террора в Париже. Что касается распространения его философских воззрений, он не особенно преуспел в этом, не желая для себя никакой особенной славы. Он рано ушел в тень и, несмотря в действительности на свою известность по всей стране, недаром называл себя «Неизвестным Философом». Его книги переведены на несколько европейских языков, и мы увидели, что они занимают весьма значительное место в истории мистической философии. Те, кто знакомы с его перепиской, опубликованной много лет спустя после его смерти, если только они наделены правильным зрением, могли увидеть, как протекал его внутренний прогресс и что он осознавал — по крайней мере умственно — единственную цель истинного посвящения. Я посвятил изучению этой незаурядной личности столь большое место в своей книге, потому что Сен-Мартен — уникальный и, пожалуй, единственный пример человека, который вышел из масонского круга и тем не менее продолжал оказывать на масонство огромное влияние. Когда Строгое Послушание претерпело трансформацию в Лионе, лейтмотивом нового объединения стал мартинизм. В тайных степенях, установившихся там, преобладали Мартинистские элементы. Также постоянное присутствие Сен-Мартена можно уловить в Обряде Филалетов, о чем свидетельствует труд, выпущенный его участниками, — «Archives Mytho-Hermetiques» (Мифо-герметические архивы). Кроме этого, можно заметить, что и масонство, и розенкрейцерство пришло в Россию рука об руку именно с мартинизмом.

СОВРЕМЕННЫЙ ОРДЕН МАРТИНИСТОВ (MODERN ORDER OF MARTINISM)

Мартинистский Орден был основан в 1887 году в Париже. Он представлял собой, согласно его собственному утверждению, иерархическую реорганизацию предшествовавшей ему институции, связанной с Луи Клодом де Сен-Мартеном, «Неизвестным Философом». Последний, согласно той же истории, посвятил М. де Шапталя (Chaptal), деда французского оккультиста Анри Делажа, автора «Doctrines des Societes Secretes» (Доктрин тайных обществ), 1852. Делаж, в свою очередь, посвятил доктора Жерара Анкосса, известного под псевдонимом Папюс. Все вышеизложенное известно нам от самого Папюса, автора ритуальной схемы Ордена, считающегося в полном смысле этого слова его основателем. Он был и его первым фактическим главой. Формальным названием было Ordre des Silencieux Inconnus (Орден Безмолвных Неизвестных) (часто заменяемым на Ordre des S:::I:::), однако более широкую известность получило другое — L’Ordre du Martinisme (Орден Мартинизма), о членах которого также говорили как о братьях Шести Пунктов, в противоположность les Fr. Mac.’., или масонам всех степеней, которых и раньше, и теперь называют братьями Трех Пунктов. В обоих случаях, правда, аллюзия носит явно сатирический характер.