Мы будем подразумевать под первым Классом все открытия логические и все, что должно приниматься за аксиомы, а также то, для доказательства чего необходимы факты.
Ко второму Классу мы отнесем все, что касается действий, все, что делается с целью влияния на восприятие, все, чтобы показаться и показать всем себя.
В обоих Классах что есть объект желания Композитора? Не хочет ли он изобразить сюжет под светлыми и соблазнительными покровами? Тот, что этим любуется, смог бы он противостоять правде, или устоять перед силой притяжения возможностей, которыми мы пользуемся, чтобы их очаровать? Какие ресурсы они для этого используют? Не прикладывают ли они старания, чтобы приблизиться к истинности объектов, которые на них влияют? Не хотят ли они найти источник? И не пытаются ли войти внутрь? Одним словом, не прикладывают ли они все возможные усилия для того, чтобы их выражение было связано с их действиями и для того, чтобы показать его так, чтобы оно было похоже на настоящее, чтобы они были уверены, что произведут впечатление на других такое, будто ту присутствовал этот объект?
Мы не ощущаем на себе на сами более или менее серьезный эффект, сообразно которому Композитор более или менее приближает свою цель? Этот эффект, не является ли он основным и не имеет ли своим источником красоты, которые являются подобными на всей Земле?
Таким образом, для нас это изображение способностей этого истинного языка, который мы обсуждаем, и даже в деяниях человеческих и их усилиях, в которых мы находим следы всего, что было сказано о справедливости и силе его выражения, так же как и о его универсальности.
Вовсе не нужно останавливаться на этом неравенстве выражений, которые проистекают из различия идиом и условных устоявшихся языков среди различных Народов; так, это языковое различие является лишь случайным изъяном, а не природным; человек из другого места может добиться его уничтожения, освоившись с идиомами, которые ему непривычны, это различие не смогло бы ничего сделать наперекор принципу, и я вовсе не боюсь утверждать, что все языки Земли ровно настолько проявлены, насколько принцип это утверждает.
О поэзии
Хотя я ограничил двумя группами продукты вербальные интеллектуальных способностей человека, я не забываю, однако, множество ветвей и подразделений, которые очень чувствительны; как благодаря числу их объектов, являющихся движущей силой нашего отражения действительности, так и благодаря бесконечности нюансов, которые помогают получить наши чувственные ощущения.
Без этого делать перечень, ни их проверять каждое в отдельности, можно только в каждой группе, учитывая главное, как Математика среди предметов отражения действительности, и Поэзия среди тех предметов, что связаны с чувственными способностями человека. Но, обратившись до этого к Математической части, я снова отправил бы Читателя, наконец, снова убедиться в реальности и универсальности принципов, которые я провозглашаю.
Это истинно для Поэзии, на которой я остановился бы, рассматривая ее как наиболее сублимированную из человеческих способностей, ту, что приближает его более всего к его Принципу и что убеждает лучше всего в достоинстве его происхождения. Но так же этот священный язык возвышается также, поднимаясь к своему истинному объекту, столько он теряет своего достоинства, снова опускаясь к искусственным или ничтожным сюжетам, которых он не может коснуться, не оскверняя себя вырождением.
Всегда ли нам говорили об этом, как о языке Героев и Существ благодетельных, которые описываются обеспеченными в уверенности и сохранении людей? Они чувствовали в этом благородство, которое не понимали и которое им приписывали, на которое они смотрят как Автор; и это язык, который они выбрали благодаря откровениям оракулов или потому, что хотели выразить ему свое почтение.
Этот язык, тем не менее, должен ли я предупреждать, что он независим от тривиальной формы, в которой люди разных Наций договорились выражать свои мысли? Разве мы не знаем, что это результат их слепоты, чтобы иметь почву под ногами, распространяя красоту, в то время как они становятся только все более загруженными работой, и ненужное внимание к которым порабощает нас, все это неизбежно влияет на нашу общую способность чувствовать.
Но этот язык является средством выражения и голосом привилегированных людей, которые подпитываются временным присутствием Истины, описываются с тем же огнем, который является живым сам по себе и, следовательно, является врагом холодного однообразия, он обновляется постоянно, и потому всегда живой.
Именно в Поэзии мы можем найти наиболее совершенный образ универсального языка, который мы пытаемся познать, так как когда она достигает своей цели, нет ничего, что не преклонилось бы перед ней; так как она, как и ее Принцип, огонь, который сопровождает каждый ее шаг, который все смягчает, растворяет, воспламеняет, и даже существует первый закон Поэтов – не петь, когда не чувствуешь тепло.
Этот огонь не должен производить везде один и тот же эффект: повсюду он имеет различный характер, но это не значит, что он не достигает своей цели, которая достигается всегда посредством его.
Сейчас мы можем видеть, что Поэзия никогда не может быть взята из несерьезного или продажного источника; так что не будет ложным сказать, что первые из людей должны быть и первыми из Поэтов.
Что также можно выяснить, так это то, что может ли Поэзия самостоятельно быть языком истинным и уникальным, который, как мы знаем, принадлежит к нашему виду? Нет, без сомнений; это не более, чем слабая имитация; но как среди плодов человеческой деятельности, это ближе всего к его Принципу, я выбрал его, чтобы дать идею, которая признается наилучшей.
Также, можно сказать, что условные, придуманные меры, которые человек использует в Поэзии, все кажущиеся несовершенства не должны предлагать нам меньше доказательств точности и справедливости истинного языка, количества и меры которого неисчислимы.
Мы могли бы равно снова узнать, что эта Поэзия применяется ко всем объектам, истинный язык которых – всего лишь рисунок, должна в меньшей степени быть универсальной и мочь охватить все существующее. Наконец, это случится благодаря более детальной проверке собственностей, относящихся к этому сублимированному языку, который мы могли бы приблизить более к его модели, и проследить вплоть до его источника.
Здесь мы увидели бы, почему Поэзия имела такое влияние на людей во все времена, почему она выполняла столько чудес, и откуда пришло это общее восхищение, которое все Нации на Земле хранят в себе, которое распространяется также на наш Принцип, который был дан ему от рождения.
Тут мы могли бы увидеть также, что частое использование людьми делает его неузнаваемым; что нам доказывает, что это не всегда плод этого истинного языка, который нас занимает, что это осквернение использования в восхвалениях людей; идолопоклонство, посвященное своей страсти, и что она не должна никогда иметь другой объект, нежели следование по своим следам и возвращение к своему пути.
О видах письменности
Но мне достаточно и этого, те же, у кого есть достаточное желание, могут проникнуть еще глубже в этой области. Перейдем ко второй части; мы видели, что истинный язык должен быть выражен в письменной форме.
Я вовсе не опасаюсь заверить вас, что эти виды достаточно различны и также имеют множество подвидов, как и все в Природе, нет единственного Существа, которое не может находиться на своем месте тут и служить свидетельством, и что все может найти свое изображение и истинное представление, что позволяют эти многочисленные виды письма, настолько различные, что человек не может сохранить их в своей памяти из-за их непостижимой множественности и их различий и странностей.
Когда полагают, что человек может вместить знания обо всем, не думают, что он не мог бы похвастаться тем, что не может узнать еще что-то, потому что каждый день природа создает новые объекты, показывая нам бесконечное число вещей и ограничение и утрату нашего вида, который не может никогда достигнуть потолка, так как тут Природа не может позволить узнать лишь только все буквы своего Алфавита.
Разнообразие различных объектов, содержащихся в Природе, распространяется не только на их форму, в чем несложно убедиться, но и на их цвет и место, которое они занимают в порядке вещей; так что мы видим, что письменная передача истинного языка меняется настолько же, насколько велико многообразие нюансов, которые можно заметить на материальном теле, так как каждый из этих нюансов имеет так же много отличительных особенностей.
Наконец, Поэзия использует символы столь же многочисленные, как точки на горизонте; и как каждая из этих точек занимает место, отведенное только ей, каждая буква истинного языка также имеет свои собственные смысл и объяснение. Но я останавливаюсь, о, святая Истина, это может угнести твои права и пусть даже косвенно, но разгласить твои секреты, пусть все будет так, как ты хочешь, и как тебе нравится. Что до меня, я должен ограничить себя в уважительном молчании, и обеспечить все свои желания, чтобы мои близкие (коллеги?) могли бы открыть глаза навстречу твоему свету, и разочарованные иллюзиями, которые их окружают, они будут теперь счастливы встретить такую мудрость и преклониться к твоим ногам.
Итак, всегда беря за основу в первую очередь осторожность, я сказал бы, что это то бесконечное множество видов истинного языка, и их невероятное разнообразие, что было введено в человеческие языки, действительно настолько огромно, что немногие среди них используются с одними и теми же знаками, и что те, кто согласен с этой точкой зрения, расходятся еще в их количестве, принимая или отвергая некоторые признаки, что зависит от его языка и особенностей гения.
Но, даже одни и те же символы истинного языка столь же многообразны, как Существа, заключенные в Природе, так в равной мере уверены, что ни один из этих символов не может брать свое происхождение из одной и той же Природы, и что именно в ней они могут показать свои различия, так как без нее нет ничего чувственного. Это то, то делает также, несмотря на разнообразие символов, которые использует человеческий язык, они никогда не смогут выйти за пределы эти границ, и это всегда выражается в линиях и фигурах, которые обязаны брать все признаки их согласия; что доказывает в очевидной манере, что человек не может ничего изобрести.
О живописи
Мы убеждаемся в этом с помощью нескольких наблюдений над искусством Живописи, которую можно рассматривать как возникающий в символах языка вопрос, так как мы приняли человеческую Поэзию в ее словесном выражении.
Если это точно, что этот язык является уникальным и более древним, чем само время, можно сомневаться лишь в предлагаемых символах, которые были первыми моделями. Люди, стремящиеся учиться, часто нуждались в облегчении их памяти путем создания заметок и копий. Однако, именно в этих копиях, этот язык получил наибольшую точность, так как из-за многообразия символов, которые иногда почти неотличимы друг от друга, мы можем легко запутаться и исказить их.
Необходимо чувствовать, что если люди были бы мудры, допустили бы они другое использование живописи даже в интересах Искусства, были бы рады поддерживать имитацию и копирование этих первых символов; так как если бы они были чувствительны к выбору моделей, могли бы они найти более верные и правильные способы выражения природы? Если они так сильно обращал внимание на качественное использование цветов, могли бы они лучше изобразить формы, которые имеют каждая свой собственный оттенок? Наконец, если они желали устойчивости своих картин, что они могли бы сделать лучшее, чем копирование новых объектов, которые они могли бы в любой момент сравнить со своими произведениями?
Но то же самое безрассудство, которое не свойственно человеку Принципа, еще отодвигает способы, с которыми ему следовало бы согласиться, если он хочет вернуться; он потерял свое доверие к основам истинным и светлым, которое своим чистым намерением уверенно ведет его к цели. Он больше не искал эти модели в объектах полезных и выгодных, от которых он постоянно получал помощь, он искал теперь в формах переходных и ошибочных, которые предлагали ему только неопределенность и изменчивость цвета и заставляли изменять своим принципам и презирать свои работы.
Это то, что случается с ним ежедневно, предлагая ему, как он и делает, подражать четвероногим, пресмыкающимся и другим животным, а также всем другим Существам, которые окружают его, так как это занятие, невинное и приятное, которое зарождается в нем самом, непривычно человеку, фиксирующему свой взгляд на том, что ему чуждо, и теряющему таким образом не только свое чистое видение, но и идею о том, что является чистым и истинным; то есть, что объекты, за изображение которых человек несет ответственность сегодня, есть лишь только проявление тех, что должны быть изучаемы каждый день; и копия тех, что, в соответствии с установленными Принципами, находятся еще ниже, чем их модели, в итоге мы видим, что Живопись действительно есть не что иное, как проявление проявления.
Но даже благодаря этой грубой картине мы модем полностью узреть эту неоспоримую истину о том, что, как было сказано ранее, люди не могут ничего изобрести. Разве не по образу Существ материальных сочинялись всегда картины? Могут ли они взять другие сюжеты, так как картина есть только лишь наука зрения, может ли она заниматься только чувствами?
Говорит ли это о том, что Живопись может не только передавать видение объектов, но и возвышаться над ними, создавая новые сюжеты в человеческом воображении? Это возражение было бы легко опровергнуть; так как воображение имеет свободную природу, можно позволить ему заполнить все возникающие пробелы, я думаю так, если Живопись не создаст никогда ничего, что будет находиться вне Природы, и если никогда не будет такого, что она не могла бы придумать. Без сомнения, можно иметь способность представить себе Существо необычное и чудовищное, в том числе Природные, и действительно, не предлагая примеров; но разве эти химерные Существа не будут сами на это наталкивать? И, беря во внимание все это, можно ли когда-нибудь будет найти что-то, что не будет находиться среди чувственных порождений Природы?
Именно поэтому я уверен, что в Живописи, как и в любом другом Искусстве, изобретения и открытия человеческие есть не более, чем перестановка и вспоминание забытого, и что не производя ничего собственного, все шедевры являются всего лишь изображением того, что было уже ранее.
Хотя люди могут научиться оценивать свои произведения в Живописи, как, впрочем, и в других видах Искусства, все равно, занимаясь этим восхитительным делом, они не смогут поверить в реальность своих открытий, поскольку не смогут найти ее даже в моделях, которые они использовали.
Бесполезно, я думаю, говорить, что эта великая Живопись носит не менее поразительный характер, который она берет от совершенного Искусства, и который в этом смысле является для нас новым доказательством этого совершенного письма, свойственного языку универсальному и уникальному, который мы описывали.
Действительно, она представляет Природу во всех ее проявлениях, она не представляет ничего, что шокировало бы наш взгляд или суждения, она охватывает все Существа Вселенной, она даже может показать нам высшие Существа.
Но тогда это действительно так, потому что, во-первых, можно лишь сделать их узнаваемыми с помощью черт чувственных и материальных, так как она поглощает этих Существ в глазах человека, который может узнать их только с помощью чувственных способностей своего разума, и никогда с помощью чувствительности его, и никогда с помощью чувствительности своего тела, так как эти Существа не существуют в Области телесной.
…пред глазами человека, который не может узнавать их иначе, как чрез чувственную способность разумения своего, но никогда чрез чувственную вещественную, понеже сии существа не в Стране тел находятся.
Во-вторых, когда Живопись предприняла представить их, то где нашла образец телам их, которых они не имеют и которые однако захотела она им дать? Не инде, как в вещественных телах Натуры, или, что все равно, в испорченном воображении, во которое и в самом беспорядке своем употребляет всегда существа телесные, которые окружают нынешнего человека.
Какое же могло быть отношение между подлинником и образом, который на место первого стал поставлен, и какую идею должны были родить такие образы? Не явственно ли, что сие есть одно из пагубнейших следствий невежества человека, которое паче прочих привело его к идолопоклонству и которое непрестанно заводит его далее во тьму?
И поистине, что могут произвести вещество мертвое и начертания, составленные в воображении Живописца, как не забвенные простоты существ, которых познание толико нужно человеку, без которого весь род его впал в ужаснейшее суеверие? Не так ли стопы человека, хотя и кажутся быть ни добры, ни злы, мало помалу уклоняются от пути и повергают его в стремнины, которых края не усмотрел он сначала?
Du blason — О геральдике
И так человек не довольно что смешал Живопись грубую и дело рук своих с истинными характерами, списанными с самого Натуры, но еще и не узнал, откуда сии характеры происхождение оное имеют видя себя, говорю, властелином употреблять по изволению различные черты сей телесной Натуры к составлению своих картин, вымысел слабость довольствоваться своим творением и забыл и превосходство тех образцов, которые бы мог избрать себе, и источник, который мог их производить% или лучше сказать, потеряв их из виду, не подозревал более, чтоб они существовали.
То же можно сказать о изображениях, употребительных в Геральдике, которые также происходят от характеров истинного языка. Обыкновенный человек гордится благородством Герба своего, как будто начертания его существенны, и будто воистину сопряжены с ними те права, которые один предрассудок прикладывает оным и ослеплясь детскими сими отличностями, которые сам он привязывает к сим знакам, забыл, что они суть печальное изображение природного Щита, который физически дарован каждому человеку для защиты его, и купно яко печать добродетелей его, силы его и великости.
Erreurs sur la vraie langue — Ошибки в истинном языке
Наконец то же самое сделал он и с словесным выражением сего превосходного языка, от которого, как мы видели, произошла Поэзия. Произвольно принятые слова и языки, согласием утвержденные, заступили в мысли его место истинного языка, то есть, понеже сии условные языки не имеют никакого единообразия, ниже постоянного течения в изражении, в знаках и вообще во всем, что есть в них подверженное чувствам; то и не увидел он всеобщих отношений их к языку умственных способностей, которого они были безобразное подражание. А как идея о сем Начале языка единственного и всеобщего, который един мог его просветить, загладилась в нем, то и не различил он сего языка от тех, которые сам учредил.
Когда же человек столь несмыслен, что ставит свои творения наравне с творениями Начал истинных и неизменяемых; когда дерзкая рука его смеет надеяться быть равною руке Натуры; когда он даже всегда почти смешивал творения сей Натуры с Началом как всеобщим, так и частным, являющим оные: то неудивительно, что все понятия его столь сбивчивы и столь темны, и что он не только потерял сведение и разумение истинного языка, но что и не верят более бытию его.
Moyens de recouvrer la vraie langue — Способы вернуть истинный язык
А притом, ежели единственно сей истинный язык может ему возвратить права его, доставить принадлежности его, открыть уставы Правосудия и привести его к уразумению всего, что существует; то легко усмотреть, сколько много теряет он, удалясь от него, и что не остается ему иных пособий, как все часы жизни своей употребить на то, чтобы приобрести паки познание оного.
Но сколь ни пространно и сколь ни страшно сие поприще, никакой человек не должен отчаиваться и унывать; потому что сей язык, как я многажды объявлял, есть истинное наследие человека; что человек лишен оного на время; что не токмо не вовсе оный язык у него отнят, но что непрестанно предлагается ему руководство, дабы возвратиться к оному; и поистине цена, требуемая за сей дар, столь умеренна и столь естественна, что она есть новый знак благости того Начала, которое оной требует; ибо требуется только, чтобы он различал и распознавал два различные существа, составляющие его; чтобы признавал разноствование Начал Натуры друг от друга и от Причины временной, сущей выше Натуры; то есть, чтоб верил, что человек не есть вещество и что Натура не сама собою и не одна течение свое совершает.
De la musique — О музыке
Предлежит нам еще исследовать одно из произведений сего истинного языка, которого понятие стараюсь возвратить людям, произведение, сопряженное с словесным его выражением, которого силу оно устанавливает и дает меру произношению, то есть, то Художество, которое называем Музыкою, но которое между людьми есть еще не иное что, как образование истинной гармонии.
Сие словесное выражение не может употреблять слов без того, чтоб не ударять в слух звуками; тесное отношение первых к последним составляет начальные законы истинной Музыки; чему и подражаем по возможности в искусственной нашей Музыке, стараясь звуками живо изображать смысл наших произвольно принятых слов; но прежде, нежели покажем главные недостатки сей искусственной Музыки, коснемся частию истинных ее правил, чрез что откроются довольно явственные отношения с утвержденным выше сего, так что можем удостовериться, что она принадлежит к тому же источнику, и что следовательно подлежательна она человеку; также покажет нам сие рассмотрение, что сколь ни удивительные быть могут наши дарования в сем музыкальном подражании, при всем том далеко отстоим от подлинника нашего; а из сего уразумеет человек, для детских ли забава дано ему сие мощное орудие, и не к благороднейшему ли паче употреблению назначено было оно в его происхождении.
De l’accord parfait — О полном аккорде
Во-первых, то, что известно нам в Музыке под именем совершенного строя, есть для нас образ сей первой единицы, которая содержит в себе все, и от которой все происходит; потому что сей строй есть единственный, что он сам в себе полон, и не имеет нужды в помощи иного тона, кроме своих собственных; словом, потому что он неизменен во своей внутренней силе, как и Единица; ибо нельзя почесть повреждением переложение некоторых тонов, от чего выходят строи разных названий, поелику сие предложение не вводит в строй никакого нового тора и следственно не может изменить истиной его сущности.
Во-вторых, сей совершенный строй из всех прочих есть самый гармоничный и который один удовлетворяет уху человека, не оставляя ему ничего более желать. Три первые тона, составляющие его, отделены двумя промежутки терции, но которые друг с другом соединены. Здесь повторяется все то, что бывает в вещах чувственных, где никакое существо не может приять и продолжать бытия своего без помощи и подкрепления другого существа телесного, подобного ему, которое бы силы его оживотворяло и его поддерживало.
Наконец, сим две терции имеют над собою промежуток кварты, коея окончательный тон называется октавою. Хотя сия октава не иное что, как повторение начального тона; однако ж ею означается полным образом совершенный строй; ибо она существенно к ему принадлежит, потому что она содержится в первоначальных тонах, которые звонкое тело издает выше своего собственного тону.
И так сей четверный промежуток есть главный действователь строя; он находится выше прочих двух промежутков тройных, дабы начальствовать и управлять всем действием, подобно как сия Причина действующая и разумная, которая, как мы видели, господствует и правит двойственным Законом всех существ, одеянных телами. Он не может, подобно ей, терпеть никакого смешения, и когда действует один, как сия всеобщая Причина времени, то верно все его содействия правильны.
Знаю однако, что сия октава, будучи токмо повторение начального тона, может по строгости отнята быть и не входить в счисление тонов, составляющих совершенный строй. Но во-первых, она существенно оканчивает гамму; сверх того неотменно надобно допустить сию октаву, ежели хотим знать, что такое альфа и омега, и иметь ясное доказательство единству нашего строя; и сие ради той причины, которая находится в счислении, и которой не могу я иначе объяснить, как сказав, что октава есть первый действователь, или первый орган, чрез который десять могли дойти до нашего сведения.
Сверх того нельзя требовать, чтобы чувственная картина, представляемая мною, совершенно была сходна тому Началу, которого она есть токмо образ; ибо иначе список был бы речен подлиннику. Но при всем том, хотя сия чувственная картина ниже его, и хотя она подвержена переменам, однако тем не менее она полна, и тем не менее изображает Начало; ибо внутреннее побуждение чувств дополняет прочее.
Чего ради, представляя две терции соединенными друг с другом, не утверждаем, чтоб необходимо должно было им слышимым быть обеим вместе; известно, что каждую можно произнести порознь, не делая противности уху; но тем не менее, закон их истинен; ибо сей промежуток, произнесенный таким образом, всегда остается в тайном соответствии с прочими тонами строя, к которому оно принадлежит; и так картина остается та же, но видима бывает только часть ее.
То же можно сказать и тогда, когда б захотел кто уничтожить октаву, или и все прочие тоны строя, а оставить один какой-нибудь; ибо один слышимый тон не противен уху, и может почесться тоном родителем нового совершенного строя.
Мы видели, что кварта господствует над двумя нижними терциями, и что сии две нижие терции суть образ двойственного Закона, управляющего существами стихийными. Не самая ли Натура здесь показывает разность между телом и его Началом, представляя нам одно зависимым и покоренным, а другое яко начальника его и подкрепителя?
Сии две терции в самом деле показывают нам своею разностию состояние тленных вещей Натуры телесной, которая стоит на соединении двух разных действий; и последний тон, составленный из единого промежутка четверного, есть еще изображение первого Начала; ибо он как чином своим, так и числом напоминает нам простоту, великость и неизменяемость.
Но сие не потому, чтоб сия кварта гармоничная была более долговечна, нежели все прочие сотворенные вещи. Когда она чувственная, то должна быть и преходящая; однако ж, в самом преходящем своем действии живописует разумению сущность и постоянность своего источника.
И так в сочетании промежутков совершенного строя находим все, что есть страдательное, и все, что есть действительное, то есть все, что существует, и все, что человек может вздумать.
Но не довольно того, что мы увидели в совершенном строе изображение всех вещей вообще и частно, мы можем увидеть еще в нем чрез иные примечания источник сих самых вещей и происхождение сего разделения, которое учинилось прежде времени между двумя Началами, и которое ежедневно является во времени.
Чего ради не потеряем из виду красоты и совершенства сего совершенного строя, который в самом себе имеет все свои преимущества. Легко рассудить, что если бы он остался навсегда в своей сущности, то порядок и точная гармония всегда бы стояли, и зло было бы неведомо; ибо не было бы оно и рождено; то есть, единое бы действие способностей доброго Начала оказывалось, поелику оно единое есть существенное и истинное.
De l’accord de septième — Об аккорде септимы
Как же могло второе Начало учиниться злым? Как могло статься, что зло родилось и явилось? Не от того ли, что вышний и господствующий тон совершенного строя, октава оная, уничтожена стала, и на место ее поставлен другой тон? Какой ж тон на место октавы поставлен? Тот, который непосредственно предшествует ей, и известно, что новый строй, происшедший от сей перемены, называется строй септимы. Известно также, что сей строй септимы удручает ухо, содержит его в недоумении и требует спасен быть, по словам сего художества.
И так от противления совершенному строю сего разнящего строя и всех прочих от него происходящих рождаются все музыкальные произведения, которые суть не иное что, как непрестанная игра, ежели не сражение между совершенным, или согласующим и седьмичным строем, или вообще между всеми разнящими строями.
Для чего сему Закону, который указывается нам самою Натурою, не быть для нас изображением всеобщего произведения вещей? Для чего не найти нам здесь Начала, как выше мы нашли составление и расположение в порядок промежутков совершенного строя? Для чего, говорю, не ощутить рукою и глазом рождения и следствий всеобщего и временного смешения; потому что знаем, что в сей Натуре телесной есть два начала, непрестанно друг другу противящиеся, и понеже она не может иначе держаться, как помощию двух действий противных; от чего и происходят примечаемые нами, сражение и насилие, смесь правильности и беспорядка, которые в точности изображает нам гармония чрез совокупление согласий и разногласий, из которых составляются все музыкальные произведения.
Я уповаю, что мои читатели разумеют столько, чтоб принимать сие за образ токмо тех высоких дел, которые хочу им указать. Без сомнения, чувствуют они, что я представляю аллегорию, когда говорю, что ежели бы совершенный строй пребыл в истинном своем естестве, то зло еще бы не родилось; ибо, по силе вышеутвержденного начального положения, не возможно порядку музыкальному в своем частном Законе быть равным с вышним порядком, которого он есть токмо изображение.
И потому, как порядок музыкальный основа на чувствености, и как чувственность есть произведение многих действий, то если бы ухо слышало непрестанно совершенные токмо строи, никогда бы воистину не ощущало неприятностей; но кроме того, что произошла бы из сего скучная монотония, не нашли бы мы в ней никакого выражения, никакой идеи; наконец, это не была бы для нас Музыка, потому что Музыка и вообще все, что есть чувственное, не терпит единства действия, равно как и единства действователей.
И так, допустим все законы, нужные к составлению музыкальных творения, можем принести их к истинам инакого чину. Чего ради стану продложать мои примечания о строе семтимы.
De la seconde — О секунде
Мы видели, что проставлять сию септиму на место октавы есть поставлять Начало возле другого Начала; от чего, по всем правилам здравого рассудка, не может произойти ничего, кроме беспорядка. Сие мы видели еще явственнее, когда приметили, что сия септима, которая производит разногласие, есть купно тон, непосредственно предшествующий октаве.
Но сия септима, называемая так в отношении к начальному тону, может почтена быть секундою в отношении к октаве, которая есть токмо ее повторение; тогда мы признаем, что септима не одна разнит, но также и секунда имеет сие свойство; и так всякое совокупление диатоническое осуждаемо бывает нашим слухом, и где только услышит он вместе две ближние ноты, ощущает неприятность.
И так, поелику во всей гамме секунда только и спетима находятся в сем отношении с нижним звуком, или с октавою: то ясно видим, что все содействие и все произведение в деле музыки основано на двух разногласиях, от которых все музыкальное противодействие происходит.
Des dissonances et des consonances — О диссонансах и гармонии
Принеся же сие примечание к вещам чувственным, увидим с таковою же достоверностию, что они не могли и не могут родиться иначе, как чрез два разногласия; и сколько бы мы ни старались, не найдем никогда иного источника беспорядка, кроме числа, сопряженного с сими обоими разногласиями.
Далее, когда приметит, что обыкновенно называемая септима, или седьмая, есть в самом деле девятая, поколику она есть составная из трех терций, весьма ясно отделенных друг от друга, то увидим, ложно ли я сказал моим читателям, что число девять есть истинное число протяжения и вещества.
Напротив того, взгляни на число согласий, или тех звуков, которые согласуют с главным звуком; увидишь, что их есть четыре, а именно, терция, кварта, квинта правильная и секста; ибо здесь говорится об октаве не как об октаве, потому что здесь дело идет о частных разделениях гаммы, в которых сия октава тоже имеет свойство, какое самый начальный тон, которого она есть образ, разве когда принять ее за кварту второго Тетрахорда, чем ни мало не изменяется число четырех согласий, которые мы учреждаем.
К сожалению моему, не могу я распространить речь мою, сколько бы желал, о несчетных свойствах сих четырех согласий; ибо легко бы я мог показать с ясным удостоверением прямое их отношение к Единице; показать также и то, как всеобщая гармония соединена с сим четверным согласием, и почему без него никакое существо не может пребыть в добром состоянии.
Но везде удерживают меня благоразумие и долг мой; ибо в сих материях единый пункт ведет ко всем прочим; и если бы Заблуждения, которыми Науки человеческие заражают мой род, не принудили меня предпринять защищение его, не принялся бы я никак писать ни о котором из них.
Однако, я обязался не оканчивать сего рассуждения без того, чтоб не дать некоторых подробнейших объяснений о всеобщих свойствах четверного числа; не забыл я моего обещания, и намерен исполнить сколько позволено мне будет; но теперь возвратимся к септиме и заметим, что ежели она делает разнь с совершенным строем, то ею же должен сделаться перелом и обороть, из которого надлежит произойти порядку и возродиться спокойствию ха; потому что за сею септимою неотменно следует вступить паки в совершенный строй. Не почитаю я противным сему начало то, что называется в музыке последствием септим, которое есть ничто иное, как продолжение разногласий, и которое необходимо всегда кончить должно совершенным строем, или другими производными от него строями.
И так сие разногласие изображает нам то, что бывает в телесной Натуре, коея течение есть ничто иное, как последствие разорений и восстановлений. Когда же сие самое замечание выше сего показало нам истинное происхождение вещей телесных, когда и теперь показывает, что все Существа Натуры подвержены сему насильственному закону, который начальствует в происхождении, бытии и конце их: то для чего же не пренести сего закона и к целой вселенной и не признать, что когда насилие родило и содержит ее, то насилие же долженствует и разрушить ее?
В подобие сему видим, что при окончании музыкального какого-нибудь сочинения обыкновенно делается беспорядочное ударение, трель, между нотами совершенного строя и секундою, или септимою разнящего строя, означаемого басом, который держит обыкновенно главную оного ноту, дабы потом все привести к совершенному строю, или к единице.
Еще же должно увидеть и то, что понеже после сего музыкального падения непременно должно опять вступить в совершенный строй, который все смиряет и приводит в стройность; но нельзя сомневаться, что и после переворота стихий Начала, бывшие с ними в сражении, должны обрести прежнее свое спокойствие, из чего, ежели отнести сие к человеку, должны мы познать, сколько может истинное познание Музыки предохранить его от страха смерти, потому что сия смерть есть ничто иное, как трель, которая оканчивает расстроенное его состояние, и приводит к его четырем согласиям.
Я довольно сказал ко вразумлению моих читателе; их дело расширить те границы, которые я себе предписал. И так могу надеяться, что не почтут они разногласий за погрешности в Музыке; потому что от них она получает величайшую свою красоту; но только за указателей царствующей во всех вещах противуположность.
Внятно также им будет, что и в той гармонии, которой Музыка чувственная есть токмо начертание, должно быть такой же противуположности разногласий с согласиями; но что они не только не суть недостаток в ней, но пища и жизнь ее, и что разумение видит в них не иное что, как действие многих способностей различных, которые более поддерживают друг друга, нежели сражаются, и от соединения которых родится множество содействий всегда новых и выразительных.
Сие есть токмо весьма краткое извлечение из всех тех примечаний, которые мог бы я сделать в сем роде о Музыке, и из отношений, находящихся между ею и важными истинами; но довольно и того, что сказано, чтобы дать увидеть причину вещей, и научить людей не разделять разных своих познаний; ибо мы показываем им, что все оные познания суть ничто иное, как разные ветви одного дерева, и что везде видно одинаковое напечатление.
Du diapason — О диапазоне
Должно ли теперь сказать, в какой темноте находится еще наука музыкальная? Мы можем начать сие, вопрося музыкантов, какое у них есть правило, по которому они берут тон; то есть, какое их а-ми-ля, или их Диапозон; и когда нет его у них, а принуждены сделать его себе, то могут ли думать, что имеют что-нибудь основательное в сем роде? Когда же нет у них постоянного Диапозона, то все числительные отношения, которые можно выводить из подделанного их Диапозона, к соответственным им тонам несправедливы, и правила, которые дают нам музыканты за интимные в принятых ими числах, могут состоять и в иных числах, смотря, как а-ми-ля больше, или меньше будет низко; чего ради большая часть их мнений о числительной силе, приписуемой ими разным тонам, сомнительны.
Я говорю здесь о тех, которые хотели размерять разные тоны по числу сотрясений струны, или иных звонких тел; ибо к сему непременно требуется Диапозон постоянный, дабы опыт был верен: следственно, надобно иметь звонкие тела точно одинакие, чтобы справедливо судить о их действиях; но как обоих сих средств не дано человеку, поколику Вещество есть относительное, то явствует, что все то, что поставит он на таком основании, подверженно будет многим погрешностям.
Principes de l’harmonie — Основы гармонии
И так не в Веществе должно было искать Начал гармонии; ибо как Вещество, по вышеупомянутым доводам, не есть непреложно, то ничему не может быть начальным основанием; но в Натре вещей, где все постоянно и всегда одинаково, и надобно только иметь глаза, чтоб усмотреть истину. Наконец, человек увидел бы, что нет для него иного правила, как то, которое заключается в двойственном отношении октавы, или в сем славном двойственном содержании, которое начертано на всех Существах, и из которого и тройственное содержание произошло; чрез что паки явилось бы ему двойное действие Натуры, и сия третья Причина, поставленная везде над двумя прочими.
De la musique artificielle — Об искусственой музыке
Здесь я остановлю мои примечания о недостаточестве тех Законов, которые воображение человеческое ввело в музыку; ибо все, что мог бы я далее сказать, относится к сей же первой погрешности, а она довольно ощутительна, и нет нужды далее простираться. Напомяну только изобретателям, чтоб они подумали хорошенько о свойстве наших чувств, и заметили бы, что чувство слышания, равно как и прочие, способно к навыку; что следственно могли они обмануться от простосердечия, и сделать себе из случайных вещей правила и положения, которые время только показывало им истинными и правильным.
Остается мне рассмотреть, какое употребление делает человек из сей Музыки, которая есть почти всеобщее его упражнение, и заметить, подумал ли он когда о истинном ее употреблении.
Кроме бесчисленных красот, которые быть в ней могут, есть в ней точный Закон, то есть сия строгая мера, от которой нельзя й отступить. Одно сие не доказывает ли, что она имеет Начало истинное, и что рука, направляющая ее, выше власти чувств; понеже сии не имеют ничего постоянного?
Но ежели она придержится таковых начал, то без сомнения не должна иметь иного путеводителя, кроме их, и всегда иного путеводителя, кроме их, и всегда должна быть соединена с своим источником. Источник же ее, как мы видели, есть сей язык первый и всеобщий, который означает и представляет вещи в точности: то нельзя сомневаться, чтоб музыка не была истинная мера вещей, так как Писание и слово выражают значение оных.
И так в соединении только с сим обильным и неизменяемым началом Музыка может сохранить преимущества происхождения своего, и отправлять надлежащее свое дело; тогда-то она живописала бы сходные картины, и тогда все способности слушающих ее были бы совершено удовлетворены. Словом, сим-то средством Музыка произвела бы чудеса, которые ей сродны, и которые приписываемы ей были во всех временах.
Следственно, отделив ее от источника и приискивая ей дела в чувствованиях вымышленных, или в неосновательных идеях, лишили ее люди первой ее подпоры, и отняли у нее все средства показать себя во всем блеске.
Какие же впечатления, какое действие происходит она, находясь в руках человеческих? Какие идеи, какие чувства изображает нам? Выключая сочинителя, многие ли из слушающих могут разуметь, что изображает принятая ныне Музыка? Да и сам сочинитель, когда воображение его утихло, не теряет ли из памяти того смысла, который начертал сам, и который хотел изобразить?
И так, самое безобразное и недостаточное употребление делают люи из сего Художества; и сие от того единственно, что, не вникнув в Начало, не старались подкреплять Художеств друг другом, и вздумали, что можно делать списки, не имея пред собою подлинника.
Я не осуждаю моих подобных за то, что они в бесчисленных пособиях художественной Музыки ищут себе приятностей и отдохновения, ниже отнимаю у них те отрады, которые может им сие художество доставить. Знаю, что она может иногда подать средство оживить в себе многие из тех потемнелых идей, которые, когда бы чище были, долженствовали бы быть единственною пищею, и которые одни могли бы им пособить сыскать точку своей твердости. Но для сего обязаны они всегда возвышать свое разумение над тем, что чувства дают разуметь; потому что стихия человека не в чувствах. Обязаны они верить, что как ни совершенны музыкальные их произведения, но есть еще другие иного чину гораздо правильнее; что по мере только большего, или меньшего сходства с сими, подделанная музыка привлекает нас, и производит в нас больше, или меньше приятные движения.
De la mesure — Об измерении
Когда я указал на точность меры, которою музыка связана, не потерял я из виду и всеобщности сего Закона; напротив, я намерен обратиться опять к ней, чтобы показать, что оный Закон не токмо объемлет все, но купно везде имеет явственные отличительные знаки. И сие все сходствует с вышесказанным видели мы, что мера имеет свое место в способностях умственных человека, и состоит в числе Законов, которыми он управляется: из чего можно было рассудить, что как сии умные способности суть подобие способностей высшего начала, от которого человек все имеет; то и сему Началу надобно иметь сою меру и свои частные Законы.
И так, когда высшие вещи имеют меру, то не удивительно, что нижние и чувственные вещи, ими сотворенные, подвержены ей, и что следственно находим в сей мере строгого предводителя Музыки.
Но ежели хоть мало размыслим о свойстве сей чувственной меры, тотчас увидим разность ее с тою, которая учреждает вещи иного чину
В музыке видим меру всегда равную; сделанное единожды движение продолжается и, повторяемо бывает в одинаком виде и в одинаком количестве времени; все в ней кажется нам так порядочно и так точно, что нельзя не почувствовать Закона сей меры и не признать надобности ее. Сим равная мера столь тесно сопряжена с чувственными вещами, что люди употребляют ее во всех произведениях своих, которые требуют продолжения действия; мы видим, что сей Закон есть для них как бы подпора, на которую они охотно опираются; видим, что они употребляют ее и в самых суровых трудах, и потому можем судить, сколь велико преимущество и польза сей сильной помощи; потому что она облегчает трудные работы, которые без нее казались бы несносными.
De la mesure sensible — О чувственном измерении
Сие же самое может способствовать нам в познании естества чувственных вещей; ибо сия равность действия, и можно сказать, сие рабство явствено возвещает, что Начало, находящееся в вещах, не есть властелин сего действия, но что все в нем принуждено и насильно происходит; и сие сходствует с тем, что в разных местах сего сочинения замечено было о низости Вещества. Следственно, все сие представляет явную зависимость и все знаки такой жизни, которую не можем не признать страдательною; то есть, которая не от себя самой имеет свое действие, а должна ожидать и получать оное от Закона высшего, который ей располагает и начальствует.
Во-вторых, можем мы приметить, что сей Закон, учреждающий течение Музыки, оказывается двумя образами, или двумя родами мер, известных под именем меры двувременной и меры трехвременной. Но считаем здесь четверовременной меры и прочих разделений, какие б можно было сделать, которые суть ничто иное, как помноженные две первые меры. Еще менее можем принять меру одновременную, по причине, что чувственные вещи суть произведения и содействия не одного действия, но они рождены и стоят посредством многих совокупленных действий.
Число и качество сих действий очевидно усматриваем в двух различных мерах, в Музыке находящихся, равно как и в числе времен, заключающихся в сих двух родах мер. Да и действительно, весьма многому научимся, ежели приметим сие сочетание двух и трех времен в отношении ко всему тому, что существует телесно; здесь опять увидим ясно, что содержание двойное и содержание тройное правят всеобщим течением вещей.
Но о сем довольно подробно говорено; я должен только советовать людям, чтоб они надлежащим образом ценили то, что их окружает; но не сообщат им познаний, которые должны быть наградою усердных желаний и старания. И так скоро кончу то, что имею сказать о двух чувственных мерах Музыки.
Чтоб узнавать, которая из сих двух мер употреблена в каком-нибудь сочинении музыки, надобно непременно ждать, как первая мера исполнится, или, что все равно, как вторая мера начнется: тогда ухо чувствует, на какой мере ей остановиться должно. Ибо доколе мера таким образом не исполнена, нельзя никак знать, какое ее число; ибо всегда к предшествующим можно прибавлять новые времена.
Не показывается ли чрез сие в самой Натуре сия столь часто повторяемая истина, что свойства чувственных вещей не суть постоянные, но только относительные, и друг другом держатся. Иначе, когда б одно из их действий явилось, то явило бы с собою и свой истинный отличательный знак, и не нужно было бы ему ожидать другого действия для сравнения.
Вот, сколько низка искусственная Музыка и все чувственные вещи! Они содержат в себе токмо страдательные действия, и мера их хотя сама по себе и определенная, о познана быть может не иначе, как относительно к прочим мерам, с которыми ее сравниваешь.
De la mesure intellectuelle — Об умственном измерении
В вещах высшего чину, и которые совсем вне чувственного, мера сия являет себя в благороднейшем виде: там всякое Существо, имея свое действие, имеет также в Законах своих и меру, соразмерную сему действию: но как притом каждое из сих действий всегда возобновлятся и всегда разнствует от действия предыдущего и от последующего то ощутительно, что и мера, сопутствующая им, не может быть одинакая, и, следственно, не в сем отделении вещей надобно искать сей единообразности меры, которая господствует в Музыке и в чувственных вещах.
В тленной Натуре все находится в зависимости, и показывает слепое исполнение, которое есть ничто иное, как принужденное собрание многих действователей, покоренных единому Закону, которые все содействуя всегда к одинакой цели и одинаким образом, единообразное и содействие производят, ежели только нет препятствий и расстройки в исполнении действия их.
Des oeuvres de l’Homme — О произведениях Человека
Напротив того, в Натуре нетленной все живо, все просто, и потому всякое действие в себе имеет сои Законы, то есть: вышнее действие само учреждает меру, напротив того в нижнем действии меа есть учредитель его, или действия Вещества и всей Натуры страдательной.
Сего довольно, чтоб восчувствовать бесконечную равность между музыкою искусственною и живым выражением сего Языка истинного, которого мы объявляем людям как самое мощное средство, назначенное для восстановления их прав.
И так да научатся здесь различать сей Язык единственный и неизменяемый от всех произведений подделанных, которые ставят они непрестанно на место его; первый, имея в себе свои Законы, имеет их всегда точными и сообразными Началу, которое их употребляет; а последние выдуманы человеком, который сам тьмою окружен и не знает, сходны ли дела его с вышним Началом, от которого он отлучен, и которого не знает более.
Когда увидит он, что дела рук его изменяются и умножается злоупотребление языков до бесконечности, как в слове, так и в писании и в музыке; когда увидит, что все сии человеческие языки попеременно родятся и погибают; когда увидит, что на сей земле мы знаем только число вещей и что мы все почти умираем, не зная никогда имен их: то не вздумает он для сего, что Начало, по силе которого он производит свои творения, подвержено тому же изменению и той же темноте.
Напротив, признается, что как он все делает ныне по подражанию, то творения его никогда не будут иметь такой твердости, как творения существенные. Притом, когда рассмотрит, что можно ли, чтоб всякий смотрел на подлинник с одной и той же стороны, то узнаем, для чего все списки разны; но тем не менее почувствует он, что сей подлинник, поелику находится в средоточии, пребывает всегда одинаков, как и Начало, которого Законы и волю он изображает; и ежели бы люди отважились приблизиться к нему, то все бы сии разности исчезли, которые происходят от того, что люди отдалились от сего средоточия.
И так не будет он приписывать свойств находящегося в нем бесценного семени навыкам и примеру; но напротив удостоверится, что навыками и примерами унижаются и затмеваются свойства сего семени истинного, простого и нетленного; одним словом, если бы человек умел предварить все сии препятствия, или бы имел довольно силы к преодолению их; то имел бы язык общий со всеми подобными ему, равно как сущность, составляющую их, по которой все они вообще сходны между собою.
Droits de la vraie langue — Права истинного языка
В самом деле, единство Начала и сущности людей лучше всего доказывают возможность одного общего языка; потому что ежели люди по праву природы своей могут иметь те же понятия о Законах Существ, о истинных правилах правосудия, о Религии и Богопочитании; ежели могут, говорю, надеяться возвратить употребление всех своих способностей умных; ежели наконец все они стремятся к одной цели; ежели всем им то же дело поручено, а ко всему оному не могут достигнуть без помощи Языков: то необходимо надобно сей принадлежности действовать по единообразному Закону, сходственно всеобщности и тесному единству всех их знаний.
И так, не упоминая здесь всего того, что мы сказали о превосходстве сего Языка истинного, довольно ясное понятие дадим, сколь единичен и мощен он должен быть, ежели повторим только то, что он есть единственный путь, могущий привести человека к Единице и к источнику всех Могуществ; то есть, к радиксу сего квадрата, которого все бока должен человек обойти, и которого, по обещанию моему, предложу здесь свойства и силы.
Propriétés du chiffre universel — Собственность универсальных чисел
Выше сего видели мы довольно подробные описания отношений сего квадрата, или сего четвертого числа к причинам, которые вне человека, и к законам, управляющим течение всех существ Натуры; но из предыдущего же можно было несомненно предчувствовать, что сия всеобщая эмблема должна иметь важнейшие для человека отношения; потому что оные ближе к нему и точно касаются до особы его.
Никто не может не признать величайшего сродства сего квадрата с четвертым листом сей десятилистной Книги, которая прежде осуждения человека всегда была ему отверзта и вразумительна; но который ныне не может он ни читать, ни понимать иначе, как в продолжение времени. Также легко можно приметить очевидное подобие его с сим мощным оружием, которым обладал человек в первом своем начале, и которого трудное искание есть единственная цель временного его течения и первый закон осуждения его.
Еще более откроется в нем сходства с сим обильным средоточием, которое занимал человек во время своей славы, и которого никогда не узнает совершенно, доколе не войдет в него.
Да и воистину, что может нам лучше напоминать о высоком сане человека, в котором он находился в первобытности своей, как не сей квадрат? Сей квадрат есть еди и единственный, равно как и радикс, которого он есть произведение и образ; место, в котором обитал человек, есть таково, что никакое другое сравниться с ним не может. Сей квадрат меряет всю окружность; человек в средине своей области обымал все страны вселенной. Сей квадрат составлен из четырёх линий; место пребывания человека было означено четырьмя сообщительными линиями, простиравшимися к четырем главным точкам горизонта. Сей квадрат происходит из центра, и ясно нам изображается четырьмя музыкальными согласиями, которые точно средину занимают в гамме, и суть главные действователи всех красот гармонии. Престол человека был в самым центре Земель державы его, и оттуда он управлял семью орудиями своей славы, которые выше сего я означил под именем седми дерев, и которые вздумается многим принять за седмь планет, но которые однако не суть ни деревья, ни планеты.
И так не можно уже сомневаться, что упоминаемый квадрат есть истинный знак сего места прохладного, которое известно в наших Странах под именем земного Рая, то есть, того места, о котором все Народы имели понятие, которое каждый из них представлял под разными баснями и аллегориями по мере своей мудрости, просвещения, или ослепления, и которого простенькие Географы от доброго сердца искали на Земле.
И так не должно дивиться великости преимуществ, приписанных ему в разных местах сего Сочинения, где токмо касались мы его; не должно, говорю, удивляться, что как все Истины и все сведения происходят от единого Начала; эмблема же четверного числа есть совершеннейший оного Начала образ: то сия эмблема и может просветить человека в познании всех натур, то есть в Законах порядка невещественного, порядка временного, порядка невещественного, порядка временного, порядка телесного и порядка смешенного, которые суть четыре столпа здания: одним словом, надобно признаться, что кто может овладеть ключом сего всеобщего Знания, тому ничего скрытного не будет во всем, что существует; потому что сие знамение есть знамение того Существа, которое производит все, действует все и все объемлет.
Но сколь ни многочисленны преимущества, с оным соединенные, и сколь ни мощен путеводительствующий к нему сей Язык истинный и единственный; но известно, что теперь человек находится в таком несчастном состоянии, что не только не может достигнуть к мете, но ниже ступить раз по сему пути, ежели совсем иная, нежели его рука, не откроет ему входа и не поддержит его чрез все пространство поприща.
Известно также, что сия мощная рука есть сия самая Причина физическая, умная купно и действующая, коей око видит все, и коей силою поддерживается все во Времени; если же сии права ей одной принадлежат, то как же человек при толикой немощи своей и совершенно недостатке может в Натуре обойтись без таковой подпоры?
И так должен он паки признать бытие сей Причины и свою необходимую нужду в ее помощи к восстановлению своих прав. Равным образом должен будет признаться и в том, что когда единая она может удовлетворить совершенно его желания в обеспокоивающих его затруднениях, то первая и спасительнейшая должность его есть отказаться от своей немощной воли, равно как и от тех ложных блесков, которыми тщится закрасить злоупотребления оной, а положиться во всем на сию Причину мощную, которая ныне есть единственный его путеводитель.
Да и воистину, оной Причине поручено исправить не токмо те бедствия, к которым человек подал повод, но и те, которые он сам себе наделал; оная непрестанно надзирает его и все прочие Существа вселенной, однако человек для нее несравненно драгоценнее; понеже он есть той же с нею сущности, и равно не тленен; понеже, словом сказать, из всех Существ, которые в соответствии с квадратом, они одни имеют два мыслить; а тленная сия Натура для них есть как бы ничто и сон.
Сколько ж усугубится его доверенность к сей Причине, в которой вмещаются все силы и могущества, когда сведает, что она знает превосходно сей Язык истинный и единый, который им забыт, и который должно ему с таким трудом опять приводить себе на память; когда сведает, что без сей Причины не может он узнать и первого основания сего Языка; а паче когда увидит, что она населяет и правит с полною властию сей обильный квадрат, вне которого человек не найдет никогда ни покоя, ни Истины.
Тогда не усомнится он, что приближаясь к ней, приближится к тому единственному и истинному свету, которого должен желать, и что с нею найдет он не токмо все познания, о которых мы говорили, но еще и познание самого себя; понеже сия Причина хотя придержится источника всех чисел, однако везде возвещает себя в особенности числом сего квадрата, которое есть купно и число человека.
Для чего не могу я снять покрывало, которым облекаюсь, и произнести имя сей благотворной Причины, равно как и силу ее и превосходство, к которым желал бы я обратить внимание всей вселенной? Но хотя сие неизглаголанное Существо, ключ Натуры, любовь и радость простодушных, светильник Мудрых и даже тайная подпора слепых непрестанно поддерживает человека во всем его шествии так как поддерживает и направляет все происшествия во вселенной; однако, если бы я произнес имя, которое бы лучше указало его, то многие бы ради сего только не поверили его силам и всему моему учению; и так, открыв его явственнее, отдалился бы я от той цели, для которой я хотел привести его в почтение.
Почему за лучшее нахожу оставить сие проницанию моих читателей. Я весьма уверен, что не взирая на покровы, которыми я облек Истину, люди разумеющие могут ее понять, люди истинные могут ее возлюбить, и даже люди развращенные по крайней мере не могу не почувствовать ее; потому что все люди суть C — H — R.
Conclusion — Вывод
Вот вкратце те размышления, которые намерен я был предложить людям. Если бы не препятствовали мне мои обязательства, мог бы я более распространиться. Но и в сих немногих рассуждениях, уповаю, ничего я не представил такого, чего б не почувствовали они сами в себе, когда захотят только в себе же поискать и предостеречься от слепой легковерности, равно как и от торопливости в рассуждениях, от двух пороков, равно ведущих к невежеству и заблуждению.
И так, если мое собственное удостоверение и не послужит им доводом, при всем том я буду думать, что воззвал их к их Началу и к Истине.
В самом деле, сие не есть обманывать человека, когда представлять ему живо, в каком недостатке и бедности он находится, доколе привязан к вещам преходящим и чувственным; и показать, что из всего множества существ, окружающих его, он только и его предводитель обладают преимуществом мыслить.
Ежели он хочет в том удостовериться, пусть обратится в сем чувственном отделении вещей ко всему, что окружает его; пусть спросит Стихии, для чего они, будучи взаимные враги, совокуплены для составления и существования Тел; пусть спросит у Растения, для чего оно растет; и у Животного, для чего но скитается по земной поверхности; пусть спросит даже у Звезд, для чего они светят, и для чего с начала бытия своего ни на минуту не переставали следовать своему течению.
Все сии существа, не внимая голову вопрошающему, станут продолжать в молчании свое дело, но ни мало не удовлетворят желанию человека; понеже деяния их немы, вещают только телесным глазам, но ничего не сказывают разуму его.
Пусть человек еще спросит и у того, что несравненно ближе к нему, то есть у сей телесной одежды, которую он с толиким трудом на себе носит; пусть спросит, говорю, для чего она соединена с таким Существом, с которым, по силе законов бытия его, никакого сродства не имеет. Сей слепой наружный образ не больше, как и оные Существа, объяснит его сомнение и равно оставит его в недоумении.
Есть ли состояние тягостнее и уничижительнее, как быть осуждену жить в такой Стране, где все существа обитающие чужды для нас, где речи наши не могут быть им внятны, где, наконец, человек, будучи против воли связан узами тела, которое ничего отменного пред прочими произведениями Натуры не имеет, влачит с собою повсюду сие существо, с которым не может иметь никакого обращения.
И так, не смотря на великость и красоту сих творений Натуры, среди которых обитаем, когда они не могут ни слушать нас, ни говорить нам; то справедливо можем сказать, что мы живем между ими равно как в пустыне.
Если бы примечатели удостоверилися в сих истинах, то не стали бы искать в сей Натуре телесной изъяснений и решения, которых никогда не может она дать; также не искали бы в теперешнем человеке истинного подлинника тому, чем должен бы он быть, поелику он ныне так страшно обезображен; ниже изъяснять Создателя вещей вещественными его произведениями, которых бытие и Законы, яко зависимые, ничего не могут открыть о таком Существе, которое все имеет в себе.
При таком их заблуждении возвестить им, что самый путь, который они избрали, есть первое препятствие успехам, и удаляет их совершенно от той стези, где бы могли узнать что-нибудь; есть, говорю, открыть им такую истину, которую легко признают, когда захотят о ней размыслить.
Притом же, как сами они не могут отрицать, что имеют способность умную: то сказывать им, что они могут все познавать и понимать, не есть ли говорить гласом собственного их рассудка? потому что таковая способность не была бы уже столь благородна, каковою мы ее чувствуем, когда бы в преходящих вещах было что выше ее; и потому, что непрестанные усилия людей как бы естественным побуждением стремятся к тому, что непрестанные усилия людей как бы естественным побуждением стремятся к тому, чтобы освободить себя от досадных оков невежества и приблизиться к науке, яко к наследию, им принадлежащему.
Если же кои е могут похвалиться успехами, то сего не должно приписывать немощи естества их, или ограниченности способностей; но единственно тому, что они неправый путь избрали для достижения к цели, и что не с довольным вниманием наблюдают, что, поелику каждое отделение вещей имеет свою меру и свой закон, то чувствам подлежит судить о чувственных вещах, потому что они тогда суть ничто, когда не дают себя чувствовать телу; но разуму подлежит судить о разумных вещах, в которых чувства ничего знать не могут; и потому что хотеть прилагать законы и меру одного отделения к другому, есть очевидно противиться порядку, предписанному самым естеством вещей, и следственно удалиться от того средства, которое едино есть к распознанию истины.
И так мог я уверить себя, что предложил подобным мне такие Истины, которые легко понять, когда сказал, что искомое ими находится в центре; чего ради, доколе будут обращаться по окружности, не найдут ничего; и что сей центр, который должен быть один во всяком Существе, означен нам сим всеобщим квадратом, который является во всем, что существует, и повсюду начертан незагладимыми чертами.
Если же открыл я им не больше, как некоторые только средства читать в сем обильном центре, который есть единственное Начало света; то сие ради того, что кроме нарушения моих обязательств я бы им самим сделал вред, когда бы более открыл: ибо всеконечно они бы не поверили мне; чего ради призываю их паче к собственному опыту, как то я и сначала обещал, и отнюдь, как человек, не думал присваивать себе иных каких прав.
Но хотя о немногих средствах сообщил я понятия и не далеко вел их в поприще; однако нельзя им не получить некоторой доверенности к оным, видя, сколь великое пространство чрез них открывается, и сколь ко многим и разным вещам мы обращали их.
Ибо я не думаю, чтобы сие поле, ради безмерного своего пространства, могло им показаться непроходимым; да и противно было бы всем Законам истины думать, что запрещено человеку знать множество и различность вещей. Нет, когда человек рожден в центре, то нет ничего такого, чего бы о не мог видеть, чего бы не мог объять; напротив погрешность его единственно в том, что он отделяет и отсекает некоторые части науки; ибо сие есть явно восставать противу своего Начала, поколику сие есть делать Единицу.
И в сем-то разумении пусть мои читатели судят сей способ и мой; потому что я хотя о многих и различных истинах предлагал, но все соединяю вместе и составляю одну Науку; напротив того, примечатели делают из сего тысячу наук, и в каждой вопрос у них становится предметом особого учения и особой науки.
Не нужно здесь напоминать, что по всем представленным мною примечаниям о разных науках человеческих должны они предполагать, что я по крайней мере имею начальные понятия о науках; сверх того, могут они из приметной во всем сочинении моем скромности, и из покровов, на разных местах положенных, заключить, что может быть я мог бы им сказать более, нежели сколько они увидели и нежели сколько вообще известно им.
При всем том не токмо я не презираю их, видя, в каком они мраке; но всеусердно желаю, чтобы свободились от оного и направили стопы свои к стезям более светлым, нежели какими до ныне водимы были.
Равным образом, хотя имел я счастие веден быть далее их в поприще Истины; однако не только я тем не горжуся и не думаю, чтоб я знал что-нибудь, но торжественно объявляю о моем невежестве, и чтобы предварить их подозрение в искренности признания моего, скажу еще то, что мне никак нельзя и самому себе в том польстить; ибо имею доказательство, что не знаю ничего.
Для сего-то часто я напоминал, что не предпринимаю вести их к мете; довольно и того, что как бы насильно принудил их согласиться в том, что слепое шествие наук человеческих еще меньше приближает к желаемой цели, понеже оно приводит их даже к сомнению о бытии оной цели.
Чрез что принуждаю их признаться, что когда отнимают у наук единственное их Начало, управляющее ими, с которым они по сущности своей неразлучны, то не только не просветятся в познании, но паче углубятся в ужасное невежество, и что примечатели, при всех своих заботливых исканиях, никогда почти не согласуют друг с другом, не по иной какой причине, как что отдалили сие Начало.
И так довольно, говорю, и сего для них, что открыл я ныне узел останавливающих их затруднений; впредь Истина разлиет на них лучи свои обильнее, и примет в свое время владычество, о котором ныне препираются с нею суетные науки.
Я же, недостойный взирать на нее, должен был не простирать далее моих усилий, как токмо дать почувствовать, что она существует, и что человек, не взирая на свою бедность, на всяк день жизни своей мог бы в том удостовериться, ежели бы исправлял свою волю. И так наиприятнейшею почту себе наградою, ежели всяк, прочитав мою книгу, скажет во внутренности своего сердца, есть Истина! но я могу прибегнуть ко иному чему лучше, нежели к людям, чтобы познать ее.